У всякой мечты обычно проблемы с одним крылом. Оно либо надломано, либо обожжено.
Вот и самые любимые писатели, это графически-ментальное осуществление мечты закончили жизни Божьему Промыслу вопреки. Эпилогом их жизненных историй стал суицид. В то время как, ждешь от него обнадеживающего начала долгой жизни и старости, как это бывало в конце романов, написанных в предыдущие 250 лет человеческой культуры, а получаешь новые вопросы и душевную боль.
Несмотря на все попытки объяснить и объясниться, покоя нет. Как бывает, когда человек готовится к самому главному событию своей жизни, спортсмен ли он, артист или ученый. Проходят годы труда, человек тратит много сил, теряет по частям в личной жизни все, чего уже никогда не будет, но надежда на то, что ждущее впереди торжество обязательно вознаградит все жертвы и горечь потерь, дает силы двигаться дальше.
Но вот, жизнь прошла, наступает главный старт, и он – проигран. Все говорят вокруг, это ничего, опыт – тоже результат. Но опыт – это не счастье и не жизнь. Он не может напитать изголодавшуюся, истощенную потерями борьбы душу. Человек остался один. Нет ничего, что могло бы хоть случайно, зацепив, удержать его на этом метафизическом ветру одиночества. И его уносит прочь, все счеты закончены. Хоть и не подведены. Но прерваны на ходу. И поэтому только начинают требовать отчета, и задавать глубокие и неудобоваримые вопросы.
Что в этой жизни не так, и как было бы, если все было бы иначе?
Хемингуэй и Вирджиния Вульф для меня в юности были эталоном литературности. И жизненности в литературе. По Хемингуэю хотелось строить жизнь. Казалось то, как у него живут люди, обедают, общаются, дружат, любят друг друга, и снова обедают, снова ужинают и т.д., нельзя с большей глубиной и наполненностью делать в жизни. И хотелось так научиться жить, или, на худой конец, писать, а еще страннее – стать Хемингуэем.
Но он ушел. И долгое вглядывание в эту зияющую пустоту за его спиной, как в раскрытую дверь, постепенно смягчило остроту вопроса. Хотя ответ не получен, но он снят сам собой. Дорога под названием «Хемингуэй» началась вместе со мной и закончилась совсем в другом конце, относительно моей жизни. Более того, в этой распахнутой из уютного мирка его героев двери, возникло ощущение законченности и логики, единственно-реального конца. Никакой надежды на Эпилог там нет, и не может быть. Поскольку невозможно жить в мире желтого света, который всегда уютно очерчивает обыкновенную человеческую жизнь персонажей, постоянно есть, пить, любить в нем. И не иметь из него выхода.
Весь вопрос в том, что из него не было выхода, не было духа, освященности, полета сытого дебелого тела, и поэтому этот трагически-замысловатый спуск курка распахнул все отдушины в иной, чем постоянно здешняя реальность, мир. Хлопок открывшейся и продолжающей биться от непогоды двери стал тем освобождением из жизненного круга житейской пустоты, которую так самозабвенно пытался освятить, прошить насквозь поэзией своего таланта великий мастер. Эта реальность сама ответила ему на все главные вопросы, выбросив его вон за грани своего мертвящего пространства. Жизнь свободного духа в сундуке с запертыми в нем антиквариатом и вещами давно мертвых душ, станет обязательно губительным для обоих, или крышку сорвет, или дух запросит пощады. Не попросил. Предпочел гордо уйти.
В силе человеческого духа есть обманчивая пора, когда он уверен в своем всесилии. Все это так, но тогда, когда он смешивается с Духом Сильнейшим и Святейшим, витающим над ним. Иначе, можно силы не рассчитать.
В одном из сельских поселений Поволжья на Радоницу в припаркованной у кладбища машине нашли тело местного участкового. Рядом с ним было охотничье ружье. Был солнечный день, людно, люди навещали своих усопших. Участковый, неординарная личность, знаменитый человек в своем роде, участвовавший в горячих точках, награжденный боевыми орденами и медалями, еще и за подвиги в гражданской службе, был многим уважаем до обожания. Поэтому происшествие вызвало шок. Словно здесь не обошлось без вмешательства высших сил. Как будто боевой в прошлом офицер, майор полиции, державший всю окружную шпану в ежовых рукавицах, пришел проститься с родственниками, и они его забрали с собой. Ответа не было. Небеса молчали. Дознаватели тоже.
Кто-то заговорил о личных проблемах, гражданской жене при живой первой и невозможности развязать узел. Были ли намеки на слабости? Игумения местного монастыря говорила, что однажды подарила ему книгу, в которой были рассказы о Чеченской войне. Он отказался брать ее, сказав с болью, что все это знает до сих пор и во сне, и наяву, поэтому очень просит не добавлять ему соли на рану.
И во второй раз была эпическая встреча, когда кто-то на машине врезался в ворота монастыря, сломав запор, промчался по всему его периметру и со всей дури 100 км в час вломился в задние ворота, которые получив под дых такой удар, согнулись пополам, но нападение выдержали. Утром Матушка горестно показала все приехавшему участковому. Он молча покачал головой и спокойно сказал: «Ладно, понял. Все сделаем, не переживайте».
Матушка не поверила. Какого же было ее удивление, когда через три часа участковый снова появился на территории монастыря, за ним шли два здоровых среднего возраста мужчины и, словно нашкодившые мальчишки, боялись поднять голову. Участковый подвел их к одним воротам, и ко вторым, и, показав на них, сказал: «Вот. Чтобы все в течение дня было исправлено». Мужчины охотно кивнули. Вскоре подъехали две машины с рабочими. Застучали молотки, работа закипела. И Матушка не поверила своим глазам, когда вечером запирала ворота такие, какие они были до происшествия. Вот тогда вера и уважение к участковому возросли еще на один градус вверх.
Следующее происшествие было связано с детьми на яликах, которые плыли из Самары в Волгоград. И возле села их застал шторм. Участковый сел на водный квадроцикл. И спас утопавших детей, перевезя их на берег, и отбуксировав затем и все перевернувшиеся ялики. Он был награжден медалью «За спасение на водах».
В его жизни была стать и упорядоченность героизма. И жизнь он свою думал армировать этим мужеством и силой воли, словно трассирующие пули ночную мглу. Но стоило где-то оступиться, что-то вышло из-под контроля, и разъехалась конструкция, лопнули скрепы. Уже не было сил ничего исправлять. Да и не его это было дело, он исправлял чужие обстоятельства, а свои оказались неподвластными. Армопояс подвел, хотя казался железным. Не вынес седока. К завязанным узлам не идут огрубевшие руки, их тянет шашкой хватануть — и делов-то. Спустить курок, отстрелить напрочь и навсегда.
Жаль, что на этом не точка. Вопрос не закрыт. Он витает над нами, словно еще не задан по существу. Дверь открыта, но проем ее пуст. Ждем ответа от милосердия Божьего, и отпуста Божьей любви.
Вирджиния Вульф поражала любовью и нежностью до самоистязания, до таяния тела и души. И влекло к ней вот это: «Ах, как это получилось! Нет, я так никогда не смогу». И резкого отстранения назад: «Нет, это не мое. Иди сама. Я не хочу так и туда же, куда ты вытаптываешь свои одинокие следы». Вспоминается теперь одинокая фигура бронзовой Марины Цветаевой на берегу реки в Тарусе. Одна на всех ветрах и во всех временах года. Но Марина Цветаева – это волнорез. А Вирджиния Вульф – жизнь, ставшая дымкой, самоистощение до самой последней капли, или одной из капель Темзы, которыми полнится эта лондонская река, однажды давшая ей последний приют.
Есть что-то завораживающее в этих людях, камнях Стоунхеджа, которые на полном серьезе берутся держать над нами небосвод. И Бог отступает, давая им право чувствовать себя Себеподобными, но при этом аккуратно и почти незаметно придерживает краешек небес, чтобы мы не были задавлены ими насмерть. И при этом чувствовали себя ни в чем не ущемленными.
Слава Богу за все!